Критика и публицистика

Например, в памфлете казахского журналиста и писателя Турсынжана Шапая "Современные Мыркымбаи" (газета "Заман - Казахстан" за 12 апреля 1998 года), в котором он критикует "нового казаха" - современного "Мыркымбая", падкого до всего "нового", но не разбирающегося в истинной сути вещей. Образ - символ, как в литературе, так и в журналистике играет огромную роль в специфическом донесении нужной информации до читателя. Особенно образ-символ выходит на первый план в годы тоталитарного режима, когда невозможно прямо высказывать истину. Он часто применялся журналистами и писателями в произведениях литературы и публицистики, в советской действительности. А при смене формации, в конце 80-ых и в начале 90-ых годов литературные произведения со сложной системой символов "отошли" на второй план, уступая место публицистике с ее достоверностью и адресностью фактов. Особенности интерпретации, герменевтики в литературе и журналистике "Герменевтика" - от греческого - истолковываю, комментирую, разъясняю. Это искусство понимания, толкования текстов, учение о принципах их интерпретации".

Затравленный демократической и декадентской критикой В.В.Розанов писал о другом замечательном, замолчанном литературном критике 1880-х годов Ю.Н.Говорухе-Отроке (Николаеве): «Он вовсе не имел «общественных» чувств В его писаниях общество, его судьбы, тревога о его будущем не занимают никакого места Он был весь погружен в то единственное, что в истории, в народе можно было созерцать под углом вечности, - в человека. Человек, его лицо, его сердце, и никогда «человечество» 60-х годов, - его занимали. И в этом он представляет собой заметное и ценное звено перехода тех лет в нечто новое и противоположное». Современный критик-эстет М.В.Толмачев, благоразумно отъехавший из грубой России в культурный Мюнхен, верно пишет: «Главная, ведущая тенденция критики начала XX века, при всем разнообразии ее проявлений, состояла в отталкивании от критической традиции XIX века, превратившей критическое слово в разновидность революционной публицистики». Да, конечно, но неужели те же Говоруха-Отрок, Константин Леонтьев, сам Розанов – это только «отталкивание», одна только творческая и идейная полемика с наследием «передовой» публицистики 1860-х годов? Они встретили самый яростный отпор или упорно замалчивались на протяжении столетия именно потому, что знали уже и захотели публично сказать на языке литературной критики свою другую реальную правду, показать недостаточность и субъективность демократической идеологии.

Несостоявшиеся перевороты - и те отмечены всплеском художественной активности и явлением новых имен.   Напомню хронологию. От перестройки и последующего разило публицистикой, как потом от бегуна, но переворота в литературе не произошло. Произошел - обвал. Грянул путч, мельтешение кончилось. Миллионные тиражи как отрезало. Авторов - в том числе женщин - прибавилось. Гама, шума вроде бы тоже. А громкость как будто выключили.   Еще раз повторю преследующую мысль - у женской словесности в ту пору был единственный и крупный шанс. Ей, говоря спортивным языком, «открыли бровку» - можно было рвануть из-за спины поскучневшего умника с плоским, протертым до блеска задом, тухлым портфелем и фундаментальной лысиной совцензора.   В целом с дамами в литературе по-настоящему не боролись: огрызались, пренебрежительно отмахивались. Не тот запал. Не те силы. Не до того.   Отдельные вдумчивые наблюдатели, видевшие в феминизме новый действенный метод критики нашего запаршивевшего статус-кво, ими заинтересовались, на них надеялись.   Не вышло. Что же вышло? Извержение в узком кругу.

На наших глазах горчайшие раздумья философа-поэта над «заколдованным кругом» «проклятой действительности» теряют сверхземную проекцию. Пронзительные инвективы против порабощения и искажения личности достигают высшей остроты реального жизненного драматизма. Этот лирический шедевр в публицистике Чаадаева выводит нас непосредственно к эстетической сердцевине сегодняшней темы. Мы видим, как накал «суровой» поэтической страсти изменяет концепцию личности в сознании писателя. Она предстает здесь без всякой романтической подсветки, в безысходных внутренних противоречиях, порождаемых непрерывно общей «почвой» античеловечных социальных отношений. Проникновенная психологическая правда исповеди сообщает, таким образом, мысли философа новую глубину, трезвость анализа механизмов воздействия на личность всего жизненного строя, ломающего силу ее нравственного сопротивления. Эти обобщения-инвективы 1830 года предвосхищали ведущие идеи целой наступающей полосы в русской реалистической критике, да и в самой литературе, на протяжении десятилетий неуклонно изображавшей затем трагедию «благородной» личности, опустошаемой, превращаемой «силой вещей» в «лишнего человека». 4 Но пока художественная интуиция мыслителя посылает свои импульсы прозрений о человеке в будущее, жизнь развивает и непосредственно интересующий нас философский диалог о соотношении личности с историей.

Поэтика изучает именно эту ткань – текст (это слово по-латыни и значит “ткань”). Текст – это, грубо говоря, определённые слова в определённом порядке. Поэтика учит выделять в нём те “нити”, из которых он соткан: строки и стопы, тропы и фигуры, предметы и персонажи, эпизоды и мотивы, темы и идеи. Бок о бок с литературоведением существует критика, её даже иногда считают частью науки о литературе. Это оправдано исторически: долгое время филология занималась только древностями, предоставив всё поле современной литературы критике. Поэтому в некоторых странах (англо- и франкоязычных) наука о литературе не отделена от критики (как и от философии, и от интеллектуальной публицистики). Там литературоведение обычно так и называется – cri ics, cri ique. Но Россия наукам (и филологическим в том числе) училась у немцев: наше слово “литературоведение” – это калька с немецкого Li era urwisse schaf . И русская наука о литературе (как и немецкая) по сути своей противоположна критике. Критика – это литература о литературе. Филолог пытается увидеть за текстом чужое сознание, встать на точку зрения иной культуры.